Эксклюзивное интервью: Ника Белоцерковская - Женский блог.

ЕLLE Вы писали, что испытываете панику перед встречей с читателями, где должны подписывать книги...

Ника Белоцерковская Ну, мне уже не так страшно. Можно сказать, моя социофобия прошла. Скажем так, я научилась получать от этого удовольствие. Вначале это и правда был ужас, страх, паника; мне казалось, что все надо мной издеваются, что ­никто не придет...

Не так давно...

Ну, относительно... Лет пять назад.

За такой период избавиться от этого насовсем реально?

На самом деле для меня самое жуткое — это стоять перед камерой. Но я все равно туда лезу со своим упорством спортсмена — дайте медаль! — ­несмотря на то что у меня жуткая дикция, я очень нефотогеничная...

На самом деле ­никакого ­барьера нет, он существует только ­внутри меня, потому что мне нравится ­заставлять себя страдать»

Глядя на ваши фотографии, сделанные для этого интервью, так не скажешь.

Это случайность (смеется). Несмотря на все это, я каким-то носорогом несусь туда, ничего не разбирая, хоть это каждый раз для меня ад и преодоление. Однажды, когда мы что-то снимали, я вышла в туалет, вымыла лицо и про себя поняла, что к этому надо относиться как к простой х*-не. Зачем я, как выездной пони, придумываю для себя всякие препятствия, как для большой лошади? Ведь в действительности барьера никакого нет, он существует только внутри меня, потому что мне нравится заставлять себя страдать. Я так это хорошо почувствовала, что мы с первого дубля, за 15 минут, сняли то, что планировали снимать три часа. Надо уметь нажать на одно полушарие, как на губку, чтобы оттуда потекло все ненужное...

В вашем интервью Ксении Собчак вы говорите о своих сложных взаимоотношениях и разрыве с мамой...

Меня, кстати, поразило, что этот момент вызвал такой невероятный отклик. Мне писали потом очень странные вещи: «Рыдала всю ночь», «­Ника, спасибо!» и так далее. Это лишний раз говорит о том, что мы в своих страданиях не уникальны. И это очень отрезвляет.

У суперуспешных женщин почти всегда сложные отношения с матерью. Что вам дали отношения с ней? Считаете ли вы, что внутренний раскол, который происходит в результате конфликта с матерью, комплексы, заданные родителями, являются своеобразным двигателем прогресса для человека?

Это такая скользкая тема... Это как выходить на каток в балетных тапочках... Я бы не хотела обсуждать конкретно свою ситуацию, потому что убеждена, что какие-то вещи нужно проговаривать только с самыми близкими людьми. Если говорить шире, русской душе вообще присуще рефлексировать. Меня в свое время поразило, когда я первый раз оказалась в Оксфорде, где учила английский (в школе у меня был немецкий), поведение моих одногруппниц. Со мной в группе были японка, испанка и итальянка, и все они вели дневники, записи в которых начинались примерно так: «Сегодняшнее утро прекрасно, я чувствую себя изумительно, этот мир любит меня»...

Сколько вам было лет?

27–28, наверное. Меня это абсолютно потрясло, и я даже впала в состояние какого-то раздражения: как же можно относиться к себе как к центральному бриллианту Вселенной, где все элементы мироздания созданы исключительно для того, чтобы тебя обслуживать — например, хорошей погодой? Для меня это был уникальный опыт. Я не помню, чтобы нечто подобное делала хоть одна девочка в моем классе. А их этому учат. В них развивают яркую индивидуальность, независимость, любовь к себе...

А такая вот «яркая индивидуальность» не убивает творческий потенциал?

Если перед человеком рациональным стоит возможность выбора, он, наверное, сделает его в пользу любви к себе. Но, конечно, ее базовое отсутствие — очень мощный источник для, говоря пафосными словами, творчества, самореализации, необходимости непрерывного поиска себя, такой ­нелюбимой, потерянной...

То есть вы признаете, что в вас это есть?

Безусловно. Между прочим, становится проще, когда ты способен у ­себя диагностировать такие вещи. Например, живут же люди с сахарным диабетом...

Они ежедневно колют себе инсулин.

У меня свой инсулин. Я в 40 лет взяла в руки камеру, начала писать книги... Из социофобного существа я превратилась в звезду интернета, что для меня абсолютно несвойственно. Я на это совершенно не рассчитывала, но, наверное, это история о том, что моя деятельность находит отклик. Люди понимают то, что я делаю. Потому что я делаю это честно. Если можно обмануть одного человека и долго водить за нос даже самых близких людей, обмануть коллективное сознание невозможно. Интернет — это очень чувствительное, интуитивное поле, где не работают те инструменты, которыми можно ­пользоваться в быту.

Одновременно с этим интернет — это пространство, где существует огромное количество негатива...

Естественно. И первый вопрос, ­который у тебя возникает: за что?

Как вы с этим справляетесь? Вы, человек, явно нуждающийся в поддержке и похвале?

Вначале я, конечно, на это реагировала, потому что не научилась разделять. В какой-то момент я поняла, что разговариваю с собственными демонами, потому что нельзя говорить с серыми пятнами; нельзя вести диалог с человеком, если ты не видишь его глаза, его лицо. Ты начинаешь задавать себе вопросы — за что? За что меня ненавидят? Зачем они пишут мне эти адские вещи? Про меня, про моего мужа, про моих детей? Потом ты начинаешь парировать...

Вы отвечаете на комментарии?

Зависит от того, хочется мне в данный момент поговорить с демонами или нет (смеется). Там основной закон в том, что люди пишут не мне, люди пишут себе о себе. Меня в определенный момент осенило, что это абсолютно рефлекторная вещь. Ясно, что мы все создаем себе какие-то миры. Им удобно, чтобы я внутри этого мира жила именно такая, как им надо. Пишет женщина: «Ника, как вам круто! Вы никогда не перестанете быть интересной своему мужу!» И я сразу понимаю, что это главный кошмар ее жизни. Мне ни разу даже не приходила в голову мысль о том, что я могу перестать быть кому-то интересной, потому что у меня эта опция отсутствует как базовая. И я понимаю, в каком аду она живет. Или пишут какие-то гадости в адрес моих детей. Но я сейчас понимаю, что эта якобы ненависть ко мне — на самом деле ненависть к себе.

Вы хороший психолог?

Да, наверное, я стала хорошим психологом, потому что я сразу понимаю мотивы поведения человека.

У меня в Сети есть несколько персональных безумиц, которых я знаю много лет, знаю персонально и специально изучаю, потому что для меня это тоже феномен — как люди впадают в зависимость от другого человека. Возникает некое родство и даже какая-то нежность с моей стороны по отношению к этим людям. Они преследуют меня, собирают мои фотографии, подсчитывают количество ­моих прыщей, морщин...

Основной закон комментариев в интернете состоит в том, что люди пишут себе о себе. Это абсолютно рефлекторная вещь»

Ну, фанаты. Как у любой звезды.

Но есть и антифанаты. Слава тебе господи, что я никогда не была профессиональной красавицей. У меня никогда не было таких установок, и я вообще в этой плоскости не существую. Я очень объективно отношусь к своей оболочке, которая, по большому счету, для меня не имеет значения.

Прямо никакого?

Ну нет, конечно, мне нравится, когда я чудесно выгляжу. Но я начинаю хорошо выглядеть, когда мне надо хорошо выглядеть и я включаю режим «я красавица». Режим этот трудозатратный, поэтому, когда мне это не ­надо, я его выключаю.

Короче, не будете дома ходить на каблуках перед мужем.

Скорее, кто-то другой будет ходить на каблуках (смеется).

В вашем инстаграме вас почти нет.

Ну, есть всякие автограф-сессии, например. После моих публичных появлений начинается пир.

То есть в инстаграме вы ­лицом не работаете?

Надо понимать, что belonika c Никой Белоцерковской, конечно, близкие родственники, но не настолько. У меня много табуированных вещей — я никогда не показываю семью, не выкладываю фотографии детей.

Вы сказали в интервью с Ксенией Собчак: «Когда я вижу в ленте фотографию младенца, для меня это настоящий ад. Это как выкатить в коляске своего ребенка на станцию метро в час пик и там оставить».

Интернет — это абсолютное отсутствие зоны комфорта. Тем более сейчас, когда туда выплескивается адская агрессия. Мне это не нужно, потому что я не хочу плодить этих чертей. Скажем так — в инстаграме никогда не появляются вещи, которые действительно мне дороги. Это просто красивые фотографии, я абсолютный визуал. Эта программа, кстати, полностью убила мой блог, потому что мне нравится общение с миром картинками. Иногда бывает сильное визуальное впечатление, и я беру камеру, чтобы разделить с миром свои эмоции.

А вам надо разделить? С кем? И правда — со всем миром?

Ну, опять же — со своими собственными демонами. Они же могут быть и хорошими. Не знаю, как это описать... Знаете, когда человек приходит домой и включает телевизор, чтобы просто был звук. Эту бубнежку ты не идентифицируешь, но она поглощает твои глухие шаги и создает элемент присутствия. При этом ты не смотришь, ты не вовлекаешься, это идет отдельным фоном, который создает иллюзию твоей неодинокости. Для меня это примерно то же самое.

Тот факт, что вы не показываете детей, у многих вызывает стойкое мнение о том, что «Ника детей не любит».

Ну что я могу сказать? Это естественно, это логично (смеется). Конечно же, я обожаю своих детей (у Ники трое сыновей — старший от первого брака, двое других от брака с бизнесменом Борисом Белоцерковским. — Прим. ELLE). Им 18, 12 и шесть; это самое драгоценное, что у меня есть, и я никогда не буду использовать их, чтобы что-то кому-то доказать. Знаете, есть фотографии в инстаграме, которые кричат: «У меня все хорошо! Я счастливая мать, счастливая жена!» Мне это совершенно не нужно, потому что я все про себя знаю. В моей ленте есть совершенно омерзительные комментарии: «Морду спрятала в комплексы, муж не е*-т» и так далее. Захожу на профиль комментаторши, а там написано: «Счастливая мамочка однояйцевых близнецов». Это же тоже диагноз. Это можно писать в одно слово хэштегом. Это агрессивная дрянь...

Видите, все равно у вас реакция есть...

Это, скорее, любопытство. Я дико любопытна. Я читаю все комментарии — может, я бы и не хотела этого делать, но это для меня огромное поле для исследования. Могу сказать точно: людей я теперь знаю лучше, чем до прихода в интернет. В ЖЖ были случаи, когда я вылавливала чей-то дневник и могла до утра читать его запоем, поражаясь тому, насколько люди могут быть прекрасны, глубоки, тонки... Теперь я понимаю, что такое агрессивная реакция на меня, что такое эти обезумевшие женщины, для которых я служу источником вдохновения, только с другой стороны. Они поселили меня в свой кристальный ад, который они сами себе создают, и сделали меня каким-то драконом, который ко мне настоящей никакого отношения не имеет. Это интересно наблюдать. У меня в почте есть несколько писем, которые я очень берегу, и, когда у меня есть некие генеральные претензии к мирозданию, я их перечитываю, потому что ради каждого из них, наверное, стоило все это затевать.

Какого рода эти письма?

Одно письмо от девочки-анорексички, одно — от девушки, которая хотела покончить с собой, и одно письмо от взрослой женщины, которая пережила невероятную ­трагедию в своей жизни. Больше не смогу ничего рассказать.

Эти письма — о том, что вы изменили судьбу их авторов?

Я понимаю, что это не я изменила их судьбу — им просто надо было за что-то зацепиться. На их пути попалась я и стала уникальным инструментом, который спас им жизнь. Я помню, что над всеми тремя рыдала... Это очень круто. Это ощущение своей абсолютной использованности. Это мощное эмоциональное переживание — как ­любовь, как первый секс...

«В моем инста­граме никогда не ­появляются вещи, которые мне действительно дороги. Это просто красивые фотографии»

Во многих ваших новаторских словообразованиях прослеживается негативная коннотация — взять хотя бы «­рецептышей» или «диетышей»...

Да, «рецептыши» — это богомерзкое слово, но я не удержалась. Вы не забывайте, что я все-таки еще и маркетолог.

Как вы думаете, почему ­люди с такой готовностью это едят?

В этом нет негативной коннотации. Для меня «рецептыши» с таким же успехом могут ассоциироваться с ландышами и детенышами. А опарыши, выкидыши... Каждый выбирает ту дверь, которая ему ближе (смеется). Это слово находится немного над самим собой. Конечно, я делала это сознательно. Конечно, я фонетически чувствую, что оно абсолютно отвратительное (из-за него, в частности, меня терпеть не могла Татьяна Толстая, которая считала, что я коверкаю русский язык). Но в этом слове есть ирония. Даже не ирония — это слово над словом. Когда человек понимает, что слово отвратительно, оно сразу меняет свой смысл. Причем это не была ирония над форумами с «вкусняшками», это просто ироническое отношение к тому, что я делаю. Это мгновенно снимает с людей, которые это чувствуют, блокиратор. «Рецептыши», между прочим, до сих пор — моя самая популярная книга. У нее какой-то безумный тираж, потому что уже шесть лет она сидит в первой пятерке бестселлеров.

Наверное, такая словесная форма снимает ненужный пафос, устраняет барьер между автором и читателем.

Есть волшебные слова, которые поселяются в тебе, как личинки, и их уже не выгнать и не выковырять ничем. Это хорошо, и меня совершенно не смущает. Я иронично к этому отношусь, и, когда какие-нибудь филологини в янтарных бусах и длинных юбках из художественных лавок выходят с вилами меня за это уничтожать, это вызывает у меня еще больший восторг.

В то время, когда никто еще понятия не имел о том, что такое инстаграм, у вас уже были ваши #лестницы, удвоение слов в хэштегах и прочее. Интересно ваше мнение о тех, кто идет и все никак не придет нам на смену.

Конечно же, мы с вами попали в уникальное время. Мы отличаемся от молодых просто потому, что оказались, как у Стругацких, в эпицентре чего-то, что меняет тебя навсегда. Будь я сейчас на 20 лет моложе, вряд ли бы мои карьерные и личные вещи произошли по подобному сценарию. Раньше ты заходил в любой общественный туалет, и там вся туалетная бумага состояла из лотерейных билетов — отрывай и выбирай все, что хочешь. Возможности валялись прямо на дороге, надо было только поднять. Общество изменилось, сдвинулась система координат. Этот инфантилизм, который присутствует в нынешнем поколении, — он от сытости. Мы были голодными. Нас как будто выпустили из тюрьмы, и мы поняли, что теперь можем е*-ся направо и налево. Я очень хорошо помню, когда я развелась с третьим мужем (я 17 лет непрерывно была замужем), я впервые оказалась свободной женщиной. Это было ощущение какого-то физиологического счастья — вот она передо мной, степь, и я стою на холме, и это все мое, и я могу всем этим пользоваться. Примерно то же самое испытывало наше поколение, вырвавшись из клетки. Этот подъем, вдохновение, ощущение свободы... Я не могу это объяснить детям.

Эти обезумевшие женщины поселили меня в свой кристальный ад и сделали меня каким-то драко­ном, который ко мне настоящей не имеет отношения»

Но не все совершили прорыв...

Но возможности у всех были ­одинаковые. Когда меня называют «бандитской телкой»...

Про бандитов я тоже спрошу обязательно...

Конечно, это был период моей активной молодости, счастья, становления... Мы все идеализируем такие периоды.

Так что там было, с бандитами?

Слушайте, я работала в городе Петербурге...

...с бандитами!

В городе Петербурге в то время нельзя было по-другому! Для меня это точно так же, как сейчас надо платить налоги и давать взятки санэпидемстанции. Это некие базовые вещи, которые не воспринимались как нечто из ряда вон выходящее. Мы просто не знали, что может быть по-другому.

Что дало вам общение с такими людьми?

Что дало? Когда мне сейчас угрожают, я вспоминаю некоторые истории и думаю: «Чисто дети». Конечно, это дало мне ощущение отсутствия страха и понимание того, что такое — жить «по-взрослому». Ты знаешь, что страшнее, когда тебе не угрожают, и понимаешь, что, когда тебе угрожают, это вообще ничего не значит. Я хорошо помню, когда только начинала работать с ОРТ, на меня очень сильно наехали менты и тамбовские. Мне надо было выбирать. Я не спала всю ночь и на следующий день пошла и сдалась человеку по имени Костя Могила. В этом была какая-то романтика. И это воспринималось абсолютно нормально — так же, как сегодня ты выбираешь банк. И сегодня, когда мне рассказывают что-то про смелость угрожать, у меня есть масса мощных образов, которые мгновенно ставят все на свои места. В этом смысле я про людей много знаю.

Нервную систему это никак не подрубило?

Вообще никак. Я была, как принято говорить в криминальной среде, «дерзкая». Не могу сказать, что меня это сформировало, но на меня тяжело давить, мне не стоит угрожать, потому что я все про это знаю.

Им, вероятно, тоже нравилось иметь с вами дело?

Эти люди имели дело со всеми, кто для них зарабатывал деньги. У ­меня было крупное рекламное агентство, которое размещало рекламу на ОРТ. Это была абсолютно взаимовыгодная история. Меня устраивал комфорт и безопасность, их устраивало то, что делала я. Я еще готовила для них всякие бумаги, поскольку всегда хорошо излагала мысли. У меня с этим временем связаны сильные визуальные образы. Вот иду я ночью на каблуках по Заксобранию (я должна была после этого в ночной клуб ехать), захожу в кабинет, там стоит длинный-предлинный стол, на нем старый Pentium, а в конце стола сидит человек в инвалидной коляске и курит Rothmans с золотым фильтром. Сначала мы с ним поговорили про искусство, потом про литературу, потом перешли к делу — я дала ему эти бумаги, он читал их, что-то корректировал... Я этим наслаждалась эстетически. Это было настоящее кино. Сейчас такую сцену в сериале невозможно поставить без натянутости.

Кстати, о кино. Вы учились на мультипликатора у Норштейна?

Да, но училась я недолго, года три. Я в очередной раз вышла замуж, все уехали в Москву, и я из этого поезда выскочила. Меня просто не отпустил муж. У меня была новая любовь до гроба, и с этим новым чувством моя мультипликация померкла.

Наверняка у вас все равно должны быть в руках какие-то образы...

Я хорошо рисую. Мой первый муж был художником, причем я рисовала лучше его, и все это объективно понимали.

Вы учились?

Да, я училась в частной мастерской у прекрасного скульптора Нодара из Мухинского. Он очень меня любил, потому что у меня был такой жесткий мужской рисунок, довольно грубый. Но... я не была художником. Мой муж рисовал хуже, но он был ­художником; я рисовала лучше, но ­художником не была.

Вернемся к языку. Какую роль играет мат в вашей жизни? Это тоже очень живая тема, когда речь заходит о вашей личности. Считается, что вы только так и разговариваете. По крайней мере, мнение такое есть.

Ну, мнение. Существует также мнение, что Ульяна Цейтлина — мать ребенка моего мужа Бориса Белоцерковского.

Может, она мать самого ­Бориса Белоцерковского? Шутка. Это не так?

Нет, это не так. Просто каким-то счастливым женщинам хочется, чтобы я была несчастной женщиной. Это же нормально для счастливых женщин? Вернемся к мату. Если я разговариваю с учителем математики моего ребенка, на которого я не хочу производить особенного впечатления, конечно, я ­буду разговаривать с ним, как обычная мама. Расскажу историю. Несколько лет назад сюда, ко мне в гости, занесло одно животное, приятеля каких-то приятелей. Это действительно была фантастическая история, потому что это было абсолютное животное с крестом; я знала, что он живет неподалеку в Монте-Карло и что у него на одном этаже жена и дети, на втором — любовница, и вообще это была такая редкая сволочь. Лоснящаяся, мерзкая, богатая, распущенная, гнусная тварь. Тогда был пост, а он позиционировал себя как человека верующего, выжрал три бутылки моего вина и страшно наехал на меня, что я, б*-дь, ругаюсь матом. Я сказала все, что я думаю по поводу его и таких, как он, и его прямо вывели из моего дома. Мат я иногда могу использовать специально. Например, я же не могу сказать какой-то женщине, сидящей напротив, что она самодовольное, напыщенное существо, не имеющее для этого никаких оснований. И что оно вызывает у меня исключительно недоумение. Я просто буду сидеть с таким специальным лицом и разговаривать так, как я умею. Это даже не история про эпатаж. Я издеваюсь в этот момент. Слушайте, я очень люблю родной язык, много читаю. Отрицание мата является для меня одной из форм лицемерия. Но если я уважаю человека и понимаю, что мат для него неприемлем — так же, как кто-то, например, не ест сладкое, — ради этого человека я исключу подобные слова из своего языка. Восприятие речи — это как музыкальный слух. Кто-то любит классическую музыку, кто-то — другое. В основном же то, что касается мата, — это придуманная история: «Я не такая, мне это чуждо». Я не считаю это распущенностью.

Инфантилизм нынешнего поколения — от сыто­сти. Мы были ­голодными, нас как будто выпустили из тюрьмы»

Вернемся к еде. В вашем ЖЖ вы всегда по-разному отвечаете на вопрос, почему вы начали готовить.

Вся мамина семья была из Одессы. Одесситы — это такие русские итальянцы. Они такие же сплетники, у них все вертится вокруг еды, и, как для всяких солнечных морских жителей, для них еда — это больше, чем еда, это образ жизни. Стол каждые выходные, тройное покрытие, синенькие, тюлечка, аберкосы... Я всегда помогала бабушке, и ненависть к косточкам в вишнях храню до сих пор, потому что вареники с вишнями не так просто давались. Черные пальцы, кислая вишня... Конечно, это оттуда. Конечно, это любовь. Для меня Одесса после холодного депрессивного Петербурга была счастьем и давала серьезные внутренние аллюзии.

И что потом? Включилось маркетинговое мышление?

Вы знаете, часто приходят девушки и говорят: «Все, мир перевернулся, я начала готовить, и жизнь стала такой удивительной». А ее элементарно стали хвалить. Приготовление пищи — это самый простой способ получить признание, комплимент, влюбленный взгляд... Еда — это ведь такая же очень чувственная история. Она вызывает у нас иногда большую эйфорию, чем секс. Ты обладаешь мощнейшим средством манипуляции...

Ника, но вы на повара совсем не похожи! Вы такая хрупкая, худенькая! Как только вы просачиваетесь в эту щелочку между дверями, чтобы выйти покурить...

Просто во время беременности я набираю около 25 килограммов, и мне приходится над этим ­работать. Я не ем много — я ем все. В ­меня много не лезет. Сейчас, например, с Сицилии я привезла лишних два с половиной килограмма, но мне достаточно пять дней после шести не есть, чтобы это убрать.

А вам они мешают, эти два с половиной килограмма?

Ну, мне не нравится, как на мне сидят любимые штаны. Но... на самом деле мне все равно. В этом смысле я просто привыкла к дисциплине — я просто понимаю, что я боюсь некой новой отметки. Я знаю, что для меня идеальный вес — это 52–53 килограмма, хотя сейчас, с возрастом, это становится плохо для лица.

«Девочка в тонусе» недавно снялась в клипе Шнура «Патриотка». Что для вас Россия? Далека ли она от вас? И расскажите, когда, по вашему мнению, стоит отсюда уезжать, если стоит.

Я, конечно, за эту историю переживаю. И, наверное, истеричная патриотичность мне менее противна, чем позиция «мне стыдно, что я русский». За это мне хочется просто ударить. В первую очередь здесь есть неуважение к себе. Почему мне должно быть за это стыдно? Это не я делала! Мне не должно быть стыдно за свою страну, за свою культуру, за себя саму. Когда каждый научится отвечать сам за себя и перестанет говорить общими словами, наверное, что-то изменится. Я, конечно, хочу, чтобы дети чувствовали себя русскими, чтобы у них была серьезная самоидентификация, потому что я понимаю, насколько это важно.

А младший сын у вас двуязычный?

Он трехъязычный: русский, английский, французский. Я впадаю в состояние паники, когда дети теряют русский; заставляю их разговаривать, потому что для меня это важно.

Где они сейчас?

Средний учится в Лондоне (да, кстати, симпатичная тема для идиоток: «Раскидала детей по интернатам»). На самом деле перед каждым родителем стоит выбор. Приятно, ­конечно, постоянно тискать малыша, но, когда речь заходит о блестящем ­образовании, ты встаешь перед серьезным выбором. Когда мы отправляли на учебу среднего сына (его случайно взяли в одну из лучших школ Англии, потому что он дико понравился их комитету, хотя мы не планировали его никуда отправлять в восемь лет), мы сели с Борей, расставили все плюсы и минусы и поняли — это их будущее, это их жизнь. А я им докажу и так, что я их бесконечно люблю, без пирожков в кровать с теплым молоком.

А старший?

Учится в Нью-Йорке, в военной школе. Это был его сознательный выбор. У нас в семье самое святое — возможность собраться всем вместе. Тогда нет никаких друзей, только мы одни. Мы куда-то уплываем, куда-то едем... И когда меня обвиняют в том, что я расшвыряла детей по интернатам...

Приготовление пищи — самый простой способ получить влюб­ленный взгляд. Еда иногда вызывает большую эйфорию, чем секс»

И не любите их...

Конечно, я должна быть чудовищной матерью и несчастной женой, зависеть от денег собственного мужа... Тогда, наверное, дышать легче. Становится проще, и мир вообще светлее (смеется). Для кого-то я являюсь источником вдохновения на то, чтобы взять камеру, поехать путешествовать, начать готовить. А кто-то поселяет меня в свой персональный ад, наделяет меня демоническими качествами... Вчера как раз у меня в гостях была Ульяна (Цейтлина), и мы с ней смеялись над всеми этими измышлениями. Хохотали, что на еврейском кладбище на могиле Бориса Белоцерковского будет прибита лобковая кость Ульяны Цейтлиной. Тогда будут говорить, что генетического теста никто не видел... Понимаете, они (некоторые фолловеры. — Прим. ELLE) построили себе эту базовую конструкцию и не могут от нее отказаться. Они выбрали меня как мощный раздражитель, чтобы загнать в какие-то рамки. Им это очень удобно. Они используют меня как пластырь для заклеивания собственных ран. А я их использую, чтобы понимать, почему они это делают. И ради бога, пусть клеят. Взаимообмен.

Мы говорили про Россию. Вы сказали о том, что между ультрапатриотизмом и «стесняюсь,что я русский» вы выбрали бы первое.

Н.Б. И то и другое вызывает у меня чудовищное отторжение. Обе позиции крайне деструктивны и ни к чему хорошему в нашей стране не приведут — собственно говоря, мы это наблюдаем. Это страшно, это отвратительно, все обезумели, и когда ты понимаешь, почему все происходит...

Почему?

Везде двойные стандарты. У меня Ванечка ходит в детский сад с двумя детьми автора «закона Димы Яковлева» Астахова. И это во всем. Это тотальное лицемерие...

А вам не кажется, что это всегда в России было?

Ну... Можно, конечно, говорить об уникальности нашей многострадальной... Но ни фига мы ни от кого не отличаемся. И это очень плохо. Когда у меня стоит выбор, где будут учиться мои дети, конечно, это будет за границей, потому что они не должны находиться в такой агрессивной среде.

ОК, у вас есть для этого возможности. Вы никогда и не отрицали, что у вас есть деньги. А что делать остальным?

Слушайте, мы здесь никому не нужны и там никому не нужны. Быть может все что угодно. Вы когда-нибудь могли себе представить, что русские будут убивать украинцев и наоборот? В «Докторе Живаго» есть такой момент, когда одухотворенные гимназистки, ходившие на пьесы Метерлинка, прыгавшие с Троицкого моста, потому что их сердце разрывалось, всего через три месяца попадают в новую реальность: вздутые трупы младенцев, конина, матросы, е*-щие их с утра до ночи... И все нормально! Этот переход минимален. Нам кажется, что между этими реальностями огромная кирпичная стена, а на самом деле это пленка, разделяющая рай и ад.

Вы редко бываете в Москве?

Мне там просто физически плохо. Особенно сейчас — в воздухе висит что-то отвратительное, и я впадаю в состояние депрессии. Я фотограф, и мне не хватает солнца. Я начинаю вздрагивать, мне мерещится всякая х*-ня и так далее.

Но там подруги. Как, кстати, вы к ним относитесь? Нужны ли они вам?

Я вообще не умею дружить в таком общепринятом смысле. Я ненавижу разговаривать по телефону. Я никогда не обсуждаю своих мужчин. В этом смысле я вообще не девочка — у меня жесткие установки. Может, я сейчас скажу какую-то пафосную вещь, но я очень ценю драгоценный взаимообмен, вдохновение, новые эмоции, впечатления... Когда у меня возникают проблемы, я, наоборот, замыкаюсь — мне не нужна сторонняя помощь.

Ну кто-то вам помогает?

Есть люди, которых я безмерно уважаю. Из мужчин это Сережа Адоньев (известный бизнесмен. — Прим.ELLE), из женщин — Полина Киценко, у нее очень правильно устроена голова. У меня, если хотите, есть внутренняя библиотека людей, где они распределены по томам и качествам, которые они в себе несут. Эти тома не вызывают у меня никаких вопросов и ассоциируются с базовыми ценностями. Ксения (Собчак) стоит у меня на отдельной полке.

Есть еще бьюти-блогер Крыгина, с которой вы особо близки...

Вот что касается истории про молодых: для меня Лена Крыгина является примиряющим звеном с этим поколением. Очень смешно, когда про нее пишут, что она «мой проект» или моя «внебрачная дочь». Полная ерунда. Она совершенно фантастическая девушка. Бесконечно одаренная и чудовищно трудолюбивая.

Сколько вы знакомы?

Года два. Но она уже встала толстым томом в моей внутренней библиотеке...

А как же ходить с подругами в рестораны?

Это совершенно не моя история. Мне скучно... Это как с сериалами — я физически не могу их смотреть, потому что испытываю чувство вины из-за потерянного времени. Для меня есть только два сериала — «Дживс и Вустер» и «Пуаро», которые я использую, только когда болею. Как лекарство.

Тоскана, Сицилия, еда, ­вино... Вы все равно вне этого?

Для меня это перестало быть темой. Скажем так — мне не нравятся ассоциации. И вообще, всем нам надо вешать себе на грудь медали. Сделаем какую-нибудь х*-ню, потом от нее избавимся и дико собой гордимся. Еще отказ от алкоголя был связан с похуданием. Мне было очень тяжело сбросить вес после третьего ребенка, и в какой-то момент я очень жестко себя стала ограничивать. С третьей или четвертой попытки я вообще могу стать настоящим самураем. Я убрала из рациона алкоголь, сладкое и все, что связано с нездоровой мукой. Мне очень понравился результат — у меня на глазах стали происходить чудеса. В одутловатой, немолодой, потухшей женщине стали появляться вещи, которые я... учусь в себе любить. Это было так здорово, и я решила, что какие-то вещи уйдут из моей жизни навсегда. Но я обожаю алкоголиков. Они не могут быть сволочами, и пьют они оттого, что им стыдно за себя, за весь окружающий мир. Как правило, это очень хорошие люди. Я моментально их засекаю — таких, с разными зависимостями и внутренним изломом — и очень их люблю. В этом плане я такая типичная жена тракториста. Мне вообще интересны люди ломаные. И это необязательно может быть связано с алкоголем. Короче, алкоголики и евреи — моя специализация (смеется).

Говорят, вы сдержанный на радость человек, это так?

Да, с возрастом начинаешь драгоценные вещи копить. Если раньше я могла кого угодно очаровать (есть у меня такая опция — обволакивать, заколдовывать, влюблять в себя), сейчас я перестала пользоваться этим мощным оружием. Скорее, я использую его совершенно по другому назначению.

По какому же?

Я использую его для себя, вовнутрь. Это очень круто — осознавать, что ты научилась манипулировать не только окружающими, но и собой. У меня есть знакомая, психолог, которая в рамках американской правительственной программы работает с людьми, приговоренными к смертной казни или которым поставлен








смертельный диагноз. И вот что интересно: вне зависимости от возраста и социального положения никто из этих людей никогда не говорит об упущенных карьерных возможностях, о деньгах — все говорят только о себе и своей нерастраченной любви. У меня нет боязни возраста, но я просто начинаю понимать, что вот этот коридор уже не такой длинный. Это здорово — наблюдать в себе новую эргономику, новое отношение к краскам жизни. Ведь всем они выдавались одинаковые, а тратят их все по-разному.

По-моему, эти слова вступают в жестокое противоречие с вашей популярностью в интернете.

Ну почему же? Как я уже говорила, belonikа, как и Жанна Б., имеют ко мне мало отношения. Для меня ценна высокая художественность любой, даже самой пошлой картинки. И меня всегда удивляет, когда под моими постами начинаются политические прения. Это как идти в цирк и требовать от клоуна жесткой гражданской позиции. Полный сюрреализм.